Недавно по телевизионному каналу «Россия» транслировался фильм, снятый по роману Василия Гроссмана «Жизнь и судьба». Казалось бы: в названии – слова-синонимы. Те, что вполне могут заменять друг друга. Ан, нет! Писатель хотел подчеркнуть: да, ты волен выстраивать свою судьбу сам, но в «житейских» рамках - обстоятельствах страны, где есть свое определение понятиям «честь», «терпение», «предательство», «неблагонадежность». Жизнь и судьба… Вот скажите, почему многие дети тех, чьи родители были когда-то репрессированы, долгое время боялись заполнять анкеты, поступая в вузы, вынуждены были скрывать своё социальное происхождение? Ну, какое они - «кулачье отродье», если родились уже в местах ссылки родителей, которые предпочитали молчать о своей малой Родине: боялись задать вопрос о том, за что их сорвали с насиженных мест? Неужели за то, что трудились денно и нощно?

Этот вопрос их дети могут в полный голос задать теперь 30 октября, в День памяти политических жертв и репрессий. Задать – кому? Прошедшей жизни.

И услышать в ответ раскаяние …своих же ровесников, которые никогда не видели кулаков. И тогда горькая память начинает диктовать вопрос сердцу. Что отвечает оно?

- А то, что помнит – необъяснимый страх. Мне кажется, - говорит Антонина Григорьевна Козловская, - я с ним родилась в 1931-ом в Хибиногорске (Хибинах) Мурманской области. После посещения этого пункта, густо населенного репрессированными, Сергеем Кировым, местечко было переименовано в Кировск. Вы знаете: в смене названий населенных пунктов тоже прослеживается чья-то жизнь и судьба… А моя жизнь начиналась совершенно безоблачно. У меня были заботливые, любящие друг друга мама с папой, а еще дедушка. И тот барак, в котором мы жили вместе со многими другими семьями, был для меня домом. Ну и что холодно, ну и что родители буквально падают от трудовой усталости на топчан? Другая жизнь была нам неведома. А та, что была, казалась идиллией. Её разрушила война.

Сосланным в Хибин, предложили эвакуироваться в места, где у них есть жилье. Вот только тогда одиннадцатилетняя Тоня Перевозкина и ее четырехлетняя сестричка Валя узнали, что у их мамы Марии, оказывается, есть семья, которая проживает в селе Юргинском (тогда еще Омской области). Оказалось, неподалеку от этого села, в деревне Заворуево, жил когда-то и папа, который теперь остался Кировске трудиться на железной дороге, перевозившей фронтовые грузы. Папка их выполнял очень ответственную работу. Потом пришло осознание: ему доверили этот участок работы, потому что в него поверили. А вот дедка Максим Денисович Перевозкин, оказывается, «подкачал»… Трудился в своей деревне когда-то от зари до зари, заработал «прозвище» зажиточного крестьянина. И поплатился за свое трудолюбие. Да ладно бы он один, а то ведь вместе с ним в Мурманскую область сослали ни в чем неповинных новобрачных – его сына Григория да невестку Марью.

- Не сужу деда! – говорит Антонина Григорьевна. – Как можно винить человека за то, что работал денно и нощно? А ведь, получается, что винили… В нашей семье старались не вспоминать о дедушке, потому что он оказался виноватым в том, что вместе с ним в далекий край отправили моих, только что поженившихся родителей . Из-за этих умолчаний я ничего не знаю и о бабушке по отцовской линии. Ой, да что там говорить о предках, если я сама легко вздохнула только тогда, когда получила на руки документ, о том, что Перевозкины реабилитированы. А до этого, когда трудилась в Кировском на телеграфе, и потом, когда наша семья получила право вернуться в свои родные места - в Тюменскую область, шла по стопам отца - работала стрелочницей, и спустя годы после этого, когда училась в тюменском педучилище, Ишимском пединституте, когда трудилась в школах №1 и №2 поселка Боровского, боялась честно рассказать о себе… Теперь могу. Но боль все равно въелась в сердце: за что? А вот у вопроса – «Почему мои папа и мама пожелали после множества испытаний вернуться в родные места?» - есть вполне исчерпывающее объяснение: они не предавали свою малую родину. Они и перед большой своей Родиной ни в чем не виноваты.

- Вообще-то, - объясняет жительница Боровского Галина Александровна Протасова, - кулаками называли тех, на кого трудились наемные работники.

А дальше объяснять не может. Потому что не знает, почему к этой категории отнесли семьи ее отца и мамы. В семье деда Леонтия Васильевича Фёдорова по материнской линии, что проживали в селе Боровинка Новозаимского (ныне Заводоуковского района), подрастало 9 детей. И все «сызмальства» были приучены к труду. Наймиты - чужие на них не работали, своим трудом семья выбилась в категорию зажиточных крестьян. Таким же рвением к труду (чтобы безбедно прокормиться) отличалась и семья Игнатия Евсеевича Поступинского из села Кротово Аромашевского района, где подрастал отец Галины Протасовой – Александр Игнатьевич. И Фёдоровых, и Поступинских, и еще десятки тысяч трудолюбивых зажиточных семей сослали «туда, где Макар телят не пас». В общем, получается, что сама жизнь распорядилась, чтобы будущие родители Галины Александровны встретились на лесоповале Карело-Финских лесов. В 1937-м, отмеченном горькой памятью очень многих репрессированных россиян, начали писать свою личную судьбу Анна Фёдорова и Александр Поступинские.

- В паспортных данных, - рассказывает Галина Александровна, - значится, что моя малая Родина – Карело-Финская республика. Не могу её вспомнить. Потому что родилась в 1939-ом. А через два года началась Великая Отечественная. И в сентябре 1941-го наша семья получила разрешение на эвакуацию. Что могла удержать в памяти двухлетняя девочка? Теперь, когда уже нет в живых родителей, очень сожалею о том, что не расспросила их своевременно и подробно о том, как это было… Знаю, что папа был назначен ответственным (значит, всё же в благонадёжность его поверили!) за перегон скота в глубокий тыл. Помню, ехали куда-то долго на телегах… И сдали этот скот! А потом направились в Боровинку. Добрались мы туда только в ноябре, считай, через два месяца, после начала пути. Подолгу торчали в тупиках и непредвиденных обстоятельствах: в Перми заболела корью моя младшая одиннадцатимесячная сестрёнка Катюша…Жили на вокзале, на полу на узлах…

Я не знаю, со скольки лет отмечают учёные память у детей. В моих первых воспоминаниях - горе … Помню, как сидела на узелках на каких-то вокзалах, где маковому зёрнышку некуда было упасть, пока папа стоял в очереди за билетами, помню, что умерла моя сестрёнка Катюша… Помню, что мои родители никогда не рассказывали нам, своим детям, о лесоповале. И «НКВД» произносили только шёпотом…И только по происшествию многих лет, когда о репрессиях заговорили открыто, мама поведала нам о тяготах, лишениях ссыльной жизни и со слезами спрашивала: «За что?...»

- Меня всю жизнь, - признаётся она, - сопровождало чувство ответственности перед родителями. Это неплохо: ведь старалась жить и трудиться, как они, по совести. А в душе нет-нет да возникало чувство какого-то страха. Наверное, врожденного…